Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам
Ведь кроме обычного гомона страстей, беспрерывно оглашающего человеческие недра, во мне водворилась еще некая болезнь, отгородив себе словно тайные покои, о происходящем в которых ничего не ведает разум, призванный ведать всем. Ты же хочешь, чтоб я заглянула туда, где, возможно, совершаются таинства, опасные для непосвященных: богам все доступно, ты и в преисподнюю сходишь без трепета, я же иной породы, и страх придан стражем моему благополучию.
Ф. Я замечаю, что мы, описав круг, пришли к тому, с чего начали, – к твоему страху, только теперь он не наружу выходит, как ты говоришь, а в своем доме запертых дверей страшится. Хорошо, давай же поговорим о твоем недуге, сколь он силен и откуда возник.
29
<Без адресата>
Думают о мнимом призраке, который по-прежнему встречается то одному, то другому, что это господин нашего замка, явившийся просить за себя молитв, и считают, что этим вернее верного свидетельствуется его кончина. Удивляются, однако, почему он бродит праздно, ни к кому не приступаясь с той нуждою, которая сюда его привела, покамест не начинает он уже и сниться некоторым, возвещая все те нелепости, которые они сами, измыслив наяву, унесли с собою в сон, как люди, что приходят поесть на могилах. Дивно, какая молва обо мне, и сколь богатая! В ночи меня встречают со страхом и уважением, как человека, владевшего этим домом при жизни и по смерти не оставляющего этих пределов; лишь зайдет солнце, этим стенам я хозяин, этим людям повелитель, нашей госпоже супруг! Если придет странник издалека, первым делом его потчуют этой историей, а по окончании повторят снова, чтобы разнес он ее по миру без упущений. Помутился бы мой разум от тщеславия, если б был он со мною; наполнил бы меня дух головокружения, если б не был я уже обиталищем худшего духа. К четырем вещам, удивлявшим царя Соломона, прибавил бы я пятую, именно – чудесные пути народной благосклонности: не угадаешь, к какому чудовищу она прилепится, какому из своих вымыслов ужаснется, сама собою упиваясь, властью рассудка не умеряемая.
30
Досточтимому Хильдеберту, епископу Ле-Манскому, Р., смиренный священник ***ский, – спасения в Творце спасения
Вот новая ночь, и я опять вижу тех двух, за чьею беседою уже привык наблюдать; такие речи на сей раз ведутся.
Ф. Не так уж вески твои причины жаловаться. Не снятся ведь тебе ужасные сны, не видишь ты ни свирепых воинов с мечом, ни себя одинокую в пустынном месте, и дом твой не двоится, и на пороге не сидят окровавленные чудовища. Ты не просыпаешься в незнакомом месте, дивясь и стыдясь своему возвращенью, не причиняешь ущерба ни другим, ни себе, как те, что часто падают в огонь и часто в воду, но благоразумно возвращаешься в свою постель, хотя иной, менее удачливый, мог бы шею себе свернуть. Скажешь: «Я делаю вещи, в которых себе самой не могу дать отчета». Но ведь что ни день движут тобою то гордыня, то тщеславие, то гнев, то еще какая-нибудь страсть, которая охватывает тебя и ведет, куда не хочешь, – так стоит ли горевать, что один час ты принадлежишь помыслу, для тебя темному? Где нет согласия, нет и вины.
Д. Поскольку ты иной раз по своей прихоти покровительствуешь бракам, то, верно, знаешь из наших установлений, что бесплодную не следует брать замуж. Августин пишет в книге против Фавста: «Не ради чего иного подобает жене выходить замуж, как ради чадорождения» и в книге о благе супружества говорит, что причина брака есть рождение детей, ссылаясь в том на апостола, говорящего: «Итак, желаю, чтобы молодые выходили замуж, рождали детей, делались матерями семейств». Боюсь, как бы Бог не отступился, гнушаясь союзом со мною, так как я не могу производить плоды духа – ведь мой разум таким согбен недугом, что не знаю, где я и что делаю, погребенная в некоем обмороке исступления, ни жива, ни мертва, но томясь между тем и другим, и не могу возвещать истину Его в погибели.
Ф. Запрещает, однако, и твой Августин разводиться с бесплодною. Но скажи мне, этот твой недуг зарождается в тебе самой или имеет начало от тела, а к тебе лишь приходит, как гость из чумных краев?
Д. Я знаю, что врачи эту болезнь, определяемую у них как длительный упадок разума без лихорадки, считают преимущественно болезнью тела, отстаивая свои права на нее тем указанием, что ни один философ доселе не преуспел в ее лечении; я, однако, замечаю, что тело мое пользуется здоровьем по своей обычной мере, между тем как я сотрясаюсь тяготами, коим предпочла бы любую телесную немощь. Из этого я заключаю, что во мне самой зародилась и принялась эта болезнь, которая лишь отзывается в теле.
Ф. Как, ты не хочешь признать влияния черной желчи на человеческий рассудок? И не преклонит тебя мнение Аристотеля, находящего в меланхоликах нечто вещее и божественное?
Д. Туллий с ним не согласен, и я также; а кроме того, я ныне в такой опасности, что возиться с игрушками тщеславия мне нет охоты.
Ф. Что скажешь о тех, кто мучим гневливой Дианой? Они, по-твоему, чем страдают и отчего?
Д. Знаю, что их исцелял Господь, как и одержимых, и расслабленных; знаю также, что не на самом деле они подвержены лунным влияниям, но лишь почитались таковыми из-за коварства демонов, которые завладевают людьми, наблюдая лунные сроки, дабы через творение был опорочен Творец и умножились хулы.
Ф. Похоже, ты надеешься не на чемерицу и тихую музыку, но, с пренебрежением глядя на законы и обычаи тела, вслед за Туллием почитаешь своим спасением философию – эту целительницу, не извне приходящую, но как бы обитающую среди твоих природных сил, – и думаешь вылечить поврежденный разум им же самим. И хотя некоторые остерегаются опираться на надломленную трость, чтобы не проколола руку, но ты, видимо, в самом несчастии черпаешь отвагу: тогда и я помогу тебе, коли боги не помешают – ведь ими был поражен и Орест, и Алкмеон, «осажденный недугом», и Афамант, и великий Аякс. Но поведай – трагический котурн и небесные кары напомнили мне об этом – что говорят твои священные книги о недуге, которого ты, по-моему, больше боишься, чем от него терпишь? Не может такого быть, чтобы в них о нем ничего не было сказано.
Д. Отвечу, как помню. Говорится в них о безумии, которое насылает на человека Бог за нарушение Его заповедей, как это: «Поразит тебя Господь безумием и слепотою и исступлением ума, и будешь ощупью ходить в полдень, как ощупью ходит слепой во мраке». И пророк: «По множеству беззакония твоего и множество безумия». И в другом месте: «Поражу всякого коня смущением и всадника его безумием». Так и Навуходоносор, похваляющийся силой своего могущества, исторжен был из среды вавилонской и водворен среди пасущегося скота. Говорится также о безумии отступающих от закона Божьего, предающихся идолопоклонству и совершающих нечестивую тризну, по слову Соломона: «бдения, полные безумия» и дальше: «Когда веселятся, безумствуют». Говорится еще о неразумии того, кто кидается на похоти, не замечая, что плод их – гибель, как в Притчах: «Замечаю неразумного юношу» и дальше: «И неразумному сказала она: „Воды краденые слаще, и хлеб утаенный приятнее“, и не ведает он, что гиганты там, и в глубинах преисподней сотрапезники ее». Как думаешь, что это за гиганты, если не демоны, вселяющиеся в дом грешника? Ведь трапеза, за которою сладострастие подает хлеб, а гнев наполняет чаши, не где-нибудь, но только в преисподней кончается —
ниже Титановых мраков и ниже самых укрывищ
Тартаровых.
Дальше, говорится так и о человеке, которому чрезмерное усердие в ученых занятиях пошатнуло и ослабило разум, чем Порций Фест попрекает апостола Павла. Наконец, говорится о человеке, который обману и наваждению верит, как сущей истине, сообразно чему в Деяниях апостольских говорится о Симоне, что он сводил людей с ума волшебством и казался им кем-то великим.
Ф. Что за дивная ярмарка перед тобою, и сколь обильная! Клянусь Тривией, тут можно найти все, что хочешь. Скажи, какое же помрачение приберешь себе ты? Надеюсь, ты не из тех, кто все осмотрит, до всего дотронется и ни на что не решится, но говорит: «Подумаю и приду завтра».
Д. Страх великий и темный напал на меня. Что сделаю, к чему прибегну? Елея добродетелей не имею, в полночный час не жду в чертоге, но блуждаю вне стен, и мой светильник не сияние разливает, но скорее египетскую тьму источает, мне на погибель, другим на соблазн; скажет мне жених: «Не знаю тебя», затворит предо мною двери.
Ф.
Неутомимо между крутых дерев
летит, фиванским жалима оводом,
тийяда, богу жертва, жена и одр,
главу закинув, дланью, увитою
змеей лазурной, в гулкий плеща тимпан,
и в Эврах пляшут кудри текучие.
Стенет, тяжелым спершись восторгом, грудь;
молчит, в вертепах черных таясь, зверье,
лишь ликованьем воет протяжным лес.
Но пресыщенный прочь отступает бог,
и свет Олимпа первый в ветвях горит;
к ней стыд и память входят: глядит окрест
и, дрот отбросив лозный, неверною
стопой из чуждых ищет дубрав пути.
Д. Наказал меня Бог и не возвестил, за что.
